Неточные совпадения
Самгин следил, как соблазнительно изгибается в руках офицера с черной повязкой на правой щеке тонкое тело высокой
женщины с обнаженной до пояса спиной, смотрел и привычно ловил клочки мудрости
человеческой. Он давно уже решил, что мудрость, схваченная непосредственно у истока ее, из уст людей, — правдивее, искренней той, которую предлагают книги и газеты. Он имел право думать, что особенно искренна мудрость пьяных, а за последнее время ему казалось, что все люди нетрезвы.
«Этот умок помогает с успехом пробавляться в обиходной жизни, делать мелкие делишки, прятать грешки и т. д. Но когда
женщинам возвратят их права — эта тонкость, полезная в мелочах и почти всегда вредная в крупных, важных делах, уступит место прямой
человеческой силе — уму».
Это влечение к всякой видимой красоте, всего более к красоте
женщины, как лучшего создания природы, обличает высшие
человеческие инстинкты, влечение и к другой красоте, невидимой, к идеалам добра, изящества души, к красоте жизни!
И только верующая душа несет горе так, как несла его эта
женщина — и одни
женщины так выносят его!» «В женской половине
человеческого рода, — думалось ему, — заключены великие силы, ворочающие миром.
Но не требовать этого, значит тоже ничего не требовать, оскорблять
женщину, ее
человеческую натуру, творчество Бога, значит прямо и грубо отказывать ей в правах на равенство с мужчиной, на что
женщины справедливо жалуются.
— Да потому, что это тоже входит в натуру художника: она не чуждается ничего
человеческого: nihil humanum… [ничто
человеческое… (лат.)] и так далее! Кто вино, кто
женщин, кто карты, а художники взяли себе все.
Женщин этих сближало еще и то отвращение, которое обе они испытывали к половой любви. Одна ненавидела эту любовь потому, что изведала весь ужас ее; другая потому, что, не испытав ее, смотрела на нее как на что-то непонятное и вместе с тем отвратительное и оскорбительное для
человеческого достоинства.
И с тех пор началась для Масловой та жизнь хронического преступления заповедей божеских и
человеческих, которая ведется сотнями и сотнями тысяч
женщин не только с разрешения, но под покровительством правительственной власти, озабоченной благом своих граждан, и кончается для девяти
женщин из десяти мучительными болезнями, преждевременной дряхлостью и смертью.
Через пять минут все было кончено: на декорациях в театральном костюме лежала по-прежнему прекрасная
женщина, но теперь это бездушное тело не мог уже оскорбить ни один взгляд. Рука смерти наложила свою печать на безобразную
человеческую оргию.
Я сейчас здесь сидел и знаешь что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой
женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы
человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!
— Нет, — говорит светлая красавица, — меня тогда не было. Они поклонялись
женщине, но не признавали ее равною себе. Они поклонялись ей, но только как источнику наслаждений;
человеческого достоинства они еще не признавали в ней! Где нет уважения к
женщине, как к человеку, там нет меня. Ту царицу звали Афродита. Вот она.
Он взошел к губернатору, это было при старике Попове, который мне рассказывал, и сказал ему, что эту
женщину невозможно сечь, что это прямо противно закону; губернатор вскочил с своего места и, бешеный от злобы, бросился на исправника с поднятым кулаком: «Я вас сейчас велю арестовать, я вас отдам под суд, вы — изменник!» Исправник был арестован и подал в отставку; душевно жалею, что не знаю его фамилии, да будут ему прощены его прежние грехи за эту минуту — скажу просто, геройства, с такими разбойниками вовсе была не шутка показать
человеческое чувство.
Здесь жили
женщины, совершенно потерявшие образ
человеческий, и их «коты», скрывавшиеся от полиции, такие, которым даже рискованно было входить в ночлежные дома Хитровки.
Человеческое достоинство, а также женственность и стыдливость каторжной
женщины не принимаются в расчет ни в каком случае; как бы подразумевается, что всё это выжжено в ней ее позором или утеряно ею, пока она таскалась по тюрьмам и этапам.
Во-первых,
женщина, так сказать, существо
человеческое, что называют в наше время, гуманное, жила, долго жила, наконец, зажилась.
— Я медик и все-таки позволю вам напомнить, что известная разнузданность в требованиях
человеческого организма является вследствие разнузданности воли и фантазии. И наконец, скажу вам не как медик, а как человек, видевший и наблюдавший
женщин:
женщина с цельной натурой не полюбит человека только чувственно.
Это начало еще более способствовало Райнерову замешательству, но он оправился и с полною откровенностью рассказал революционному агенту, что под видом сочувствия польскому делу им навязывают девушку в таком положении, в котором
женщина не может скитаться по лесам и болотам, а имеет всякое право на
человеческое снисхождение.
А на Малой Ямской, которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и вообще народ серый и где берут за время пятьдесят копеек и меньше, совсем уж грязно и скудно: пол в зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими до потолка, а на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха
человеческих извержений;
женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по большей части хриплы или гнусавы, с полупровалившимися носами, с лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин и наивно раскрашенными при помощи послюненной красной коробочки от папирос.
— Ах! Ты не про то! — закричал Лихонин и опять высоким слогом начал говорить ей о равноправии
женщин, о святости труда, о
человеческой справедливости, о свободе, о борьбе против царящего зла.
Тогда запирались наглухо двери и окна дома, и двое суток кряду шла кошмарная, скучная, дикая, с выкриками и слезами, с надругательством над женским телом, русская оргия, устраивались райские ночи, во время которых уродливо кривлялись под музыку нагишом пьяные, кривоногие, волосатые, брюхатые мужчины и
женщины с дряблыми, желтыми, обвисшими, жидкими телами, пили и жрали, как свиньи, в кроватях и на полу, среди душной, проспиртованной атмосферы, загаженной
человеческим дыханием и испарениями нечистой кожи.
У них, например, в секте Христова Любовь явно заметен протест против брака: соберутся мужчины и
женщины и после известных молитв — кому какая временно супружница достается, тою и владеют; в противоположность этой секте, аскетизм у них доведен в хлыстовщине до бичевания себя вервиями, и, наконец, высшая его точка проявилась в окончательном искажении
человеческой природы — это в скопцах.
— Это потому, что ты сам сидел в этой уголовной палате, — возразила ему опять Юлия, — а жизни и души
человеческой ты не знаешь,
женщин — тоже.
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из
женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях
человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
Но ежели даже такая
женщина, как княжна Оболдуй-Тараканова, не может дать себе надлежащего отчета ни в том, что она охраняет, ни в том, что отрицает, то что же можно ждать от того несметного легиона обыкновенных
женщин, из которого, без всякой предвзятой мысли, но с изумительным постоянством, бросаются палки в колеса
человеческой жизни? Несколько примеров, взятых из обыденной жизненной практики, лучше всего ответят на этот вопрос.
«Галки» тоже подняли свои плечи и удивились неприхотливому вкусу генерала Блинова. Суд был короток, и едва ли какой другой
человеческий суд вынес бы такой строгий вердикт, как суд этих
женщин.
Как умная
женщина, Раиса Павловна все это отлично понимала и точно наслаждалась развертывавшейся пред ней картиной
человеческой подлости.
Здесь мне опять приходится объяснять истину, совершенно не принимаемую в романах, истину, что никогда мы, грубая половина рода
человеческого, неспособны так изменить любимой нами
женщине, как в первое время разлуки с ней, хотя и любим еще с прежнею страстью.
По беспристрастию историка, я должен сказать, что в этой светской даме, до сих пор не обнаружившей пред нами никаких
человеческих чувств, как бы сразу откликнулась горячая и нежная душа
женщины.
По дороге приходилось, правда, раздавить репутацию
женщины, как-то жаль, но что делать? Есть важные случаи, в которых личности
человеческие приносятся на жертву великим планам!
Вспыхнувшая в нем страсть сделала его владыкой души и тела
женщины, он жадно пил огненную сладость этой власти, и она выжгла из него все неуклюжее, что придавало ему вид парня угрюмого, глуповатого, и напоила его сердце молодой гордостью, сознанием своей
человеческой личности.
Львов. Меня возмущает
человеческая жестокость… Умирает
женщина. У нее есть отец и мать, которых она любит и хотела бы видеть перед смертью; те знают отлично, что она скоро умрет и что все еще любит их, но, проклятая жестокость, они точно хотят удивить Иегову своим религиозным закалом: всё еще проклинают ее! Вы, человек, которому она пожертвовала всем — и верой, и родным гнездом, и покоем совести, вы откровеннейшим образом и с самыми откровенными целями каждый день катаетесь к этим Лебедевым!
Даже молодой Хлестаков — и тот, с точки зрения философской, являл себя более надежным хранителем основных
человеческих влечений, нежели те малодушные
женщины, которые имели наглость называть себя моими сестрами и наследницами!
Женщины, как царицы, в плену рабства и тяжелого труда держат 0,9 рода
человеческого.
— А я против того мнения Татьяны Васильевны, — подхватил Бегушев, — что почему она называет любовь гадкою? Во все времена все великие писатели считали любовь за одно из самых поэтических, самых активных и приятных чувств
человеческих. Против любви только те
женщины, которых никогда никто не любил.
— Дарья Михайловна ошибается, — начал он неверным голосом, — я не на одних
женщин нападаю: я до всего
человеческого рода не большой охотник.
Он стоял, упираясь пальцами левой руки в стену и смотря прямо перед собой, изредка взглядывая на
женщину совершенно больными глазами. Правую руку он держал приподнято, поводя ею в такт слов. Дигэ, меньше его ростом, слушала, слегка отвернув наклоненную голову с печальным выражением лица, и была очень хороша теперь, — лучше, чем я видел ее в первый раз; было в ее чертах
человеческое и простое, но как бы обязательное, из вежливости или расчета.
Все эти таланты и посредственность, а вкупе с нею и вся художественная бездарность вынесли из воспитательной среды этого заведения художественные прихоти великих дарований: они любят поощрять в себе разнузданность страстей и страстишек, воспитывают в себе характеры примитивные и бредят любовью к
женщинам и любовью к природе, не понимая самых простых обязательств, вытекающих из любви к
женщине, и не щадя природы человека в самых глубочайших недрах
человеческого духа.
— Она потеряла дорóгой следы страстей
человеческих, она смеется над переменами столетий, протекающих над нею безвредно, как
женщина над пустыми вздохами глупых любовников; — она не боится ни ада, ни рая, вольна жить и умереть, когда ей угодно; — сделавшись могилой какого-нибудь несчастного сердца, она не теряет своей прелести, живого, беспокойного своего нрава; и в ее погребальном ропоте больше утешений, нежели жалости.
На суде близость товарищей привела Каширина в себя, и он снова, на мгновение, увидел людей: сидят и судят его и что-то говорят на
человеческом языке, слушают и как будто понимают. Но уже на свидании с матерью он, с ужасом человека, который начинает сходить с ума и понимает это, почувствовал ярко, что эта старая
женщина в черном платочке — просто искусно сделанная механическая кукла, вроде тех, которые говорят: «папа», «мама», но только лучше сделанная. Старался говорить с нею, а сам, вздрагивая, думал...
И вспоминал разных утешителей, которых видел в жизни: бесстыдных
женщин ярмарки, клоунов цирка и акробатов, фокусников, укротителей диких зверей, певцов, музыкантов и чёрного Стёпу, «друга
человеческого». В брате Алексее тоже есть что-то общее с этими людями. А в Тихоне Вялове — нет. И в Пауле Менотти тоже нет.
Другая
женщина, некрасивая и рябая, с тупым равнодушным лицом, служила живым олицетворением одной мускульной силы, без всяких признаков той сложной внутренней жизни, которая отпечатывается на
человеческом лице.
Но мудрость ее была обыкновенной
человеческой мудростью, и притом еще мелочной мудростью
женщины.
Иногда, в душные ночи, эти люди переправлялись через речку Казанку, в луга, в кусты, и там пили, ели, беседуя о своих делах, но чаще — о сложности жизни, о странной путанице
человеческих отношений, особенно много о
женщинах.
Приписывая своей личности права бесконечной свободы, отнимали все
человеческие условия бытия у целых сословий; их самоотвержение было эгоизмом, их молитва была корыстная просьба, их воины были монахи, их архиереи были военачальники; обоготворяемые ими
женщины содержались, как узники, — воздержность от наслаждений невинных и преданность буйному разврату, слепая покорность и беспредельное своеволие.
— Природа, дескать, берёт нас в злой и тяжкий плен через
женщину, сладчайшую приманку свою, и не будь плотского влечения, кое поглощает собою лучшие силы духа
человеческого, — может, человек и бессмертия достиг бы!
— Ну, батюшка, как не надсажаться! Все
человеческая душа, словно пробка выскочила! — отвечала
женщина.
Женщина, вспоминая множество обид, нанесенных ей этим человеком и другими, всё говорила, чувствуя в груди неиссякаемый прилив силы и бесстрашия. Развалившееся по стулу жидкое тело с каждой минутой словно всё более расплывалось, теряя очертания
человеческой фигуры. Глаза Лодки стали светлыми, и голос звенел всё яснее.
Ананий Яковлев. Какая уж пища, — кто ее доставит? В первый-то день, только как уж очень в горле пересохнет, таки водицы изопьешь; а тут опосля тоже… все еще, видно, плоть-то
человеческая немощна… осилит всякого… не вытерпел тоже… и на дорогу вышел:
женщина тут на заделье ехала, так у ней каравай хлеба купил, только тем и питался.
Городская же, буржуазная, интеллигентная
женщина давно уже отстала и возвращается к своему первобытному состоянию, наполовину она уже человек-зверь, и благодаря ей очень многое, что было завоевано
человеческим гением, уже потеряно;
женщина мало-помалу исчезает, на ее место садится первобытная самка.
Мне хочется думать, что боровшийся с природой
человеческий гений боролся и с физической любовью, как с врагом, и что если он и не победил ее, то все же удалось ему опутать ее сетью иллюзий братства и любви; и для меня по крайней мере это уже не просто отправление моего животного организма, как у собаки или лягушки, а настоящая любовь, и каждое объятие бывает одухотворено чистым сердечным порывом и уважением к
женщине.